— Всё в порядке? — голос хрипел, пот стекал по шее.
— Да, — шепот, мягкий, но с ноткой удовольствия. — Продолжай.
Движения возобновились, медленные, но глубокие, наслаждаясь каждым вздохом. Бёдра напротив покачивались, сливаясь в унисон с моими движениями. Ладони путешествовали по её телу, лаская настойчиво, вызывая тихие, почти жалобные стоны. Поезд качнулся, и тела прижались плотнее, ягодицы тёрлись о бёдра, кожа стала влажной, горячей. Правая рука скользила по животу, лаская кожу под свитером, левая теребила клитор, находя идеальный ритм. Спина выгнулась, волосы защекотали лицо, и стоны стали чаще, громче.
Поздняя осень вцепилась в кожу ледяным дыханием, едва поезд затормозил у перрона. Мороз кусал щёки, пар вырывался изо рта, а вокруг толпились кучки пассажиров, гомонящих в ожидании своих вагонов. Только я стоял один, как дурак, с билетом в руке, глядя на тёмный, почти мёртвый вагон, остановившийся напротив. Окна покрылись инеем, свет внутри не горел, и от этого по спине пробежал холодок — не от мороза, а от какого-то нехорошего предчувствия. Проводница, здоровенная тётка в железнодорожной фуражке, распахнула дверь с таким скрипом, что зубы свело.
— Заходи, парень, чего встал? — прогундосила она, оглядывая меня с ног до головы. — Только предупреждаю: отопления нет. И света почти тоже. Так что бери одеяла и молись, чтоб до Москвы не закоченеть.
— Это как? — опешил я. — На улице минус пять, а вы мне про одеяла? Вагон что, с помойки достали?
Она хмыкнула, поправив фуражку, и сплюнула на перрон.
— Ты мне тут не умничай, милок. Я в этом корыте уже восьмой рейс таскаюсь. Холодно, говоришь? А мне, думаешь, тепло? Начальство сказало — работай, не то вали на все четыре стороны. А у меня сын с невесткой, внуки голодные. Вот и кручусь, как белка в колесе. Титан я, правда, разожгла, так что, может, чуток потеплеет. Бери одеяла, сколько влезет, и не ной. До Москвы всего одиннадцать часов, к утру прикатим. Не в Сибирь едем.
Она махнула рукой и ушагала в своё купе, оставив меня у входа. Вагон встретил запахом старого железа, сырого дерева и чего-то кисло-металлического, будто его и правда выкопали из заброшенного депо. Свет в проходе давала одна тусклая лампочка, болтающаяся на проводе, ватт на пятнадцать, не больше. Справа тянулись пустые боковые полки, слева — тёмные, заброшенные плацкартные кубрики, где даже простыни не пахли свежестью. Тишина стояла такая, что слышно было, как титан в углу потрескивает, пытаясь нагнать хоть каплю тепла.
По привычке решил занять место по билету — вдруг на следующей станции ввалится толпа, и придётся доказывать, что я не просто так тут разлёгся. Моя полка оказалась в предпоследнем кубрике, верхняя, у самого окна, где сквозняк гулял, как у себя дома. Скинул сумку на полку, начал расправлять матрас, и тут заметил, что не один. Две пары глаз таращились на меня из-под куч одеял на нижних полках. Старуха, сморщенная, как сушёное яблоко, и женщина, чьё лицо в полумраке разглядеть было почти невозможно. Ей могло быть и двадцать пять, и под сорок — тени и платок скрывали черты, оставляя только блеск глаз и лёгкое постукивание зубов от холода.
— Доброй ночи, — буркнул я, чувствуя себя так, будто вломился в чужой дом. — Похоже, мёрзнуть будем вместе.
— Чего уж там доброго, — прошамкала старуха, высовывая нос из-под одеяла. — Заходи, внучок, садись. Голодный небось? У меня пирожки есть, с капустой, кума напекла.
— Спасибо, не хочу, — отмахнулся я, стягивая куртку и тут же жалея об этом — холод вцепился в кожу, как клещ. — Пойду перекурю на сон грядущий, а там спать.
— Одеял бери побольше, — наставительно сказала старуха, её голос скрипел, как старый стул. — Мы тут с девкой уже околели. Я с Барановичей, Георгиной Степановной звать, а она, вон, с самого Бреста зубами щёлкает. Матрасы пробовали на себя накинуть — тяжёлые, да и сквозит всё равно. У меня кости уже друг о друга звенят. А хочешь, рюмочку налью? Кума дала бутылку, говорит, на дорогу пригодится. Мне одной-то зачем пить, старая я для этого.
— Спасибо, бабушка, своё есть, — ответил я, похлопав по карману. — Если замёрзну совсем, глотну.
— Ну, как знаешь, — пробурчала она и нырнула обратно под одеяла, будто черепаха в панцирь.
Женщина напротив не сказала ни слова, только плотнее укуталась в свой кокон из одеял. Её молчание цепляло — не то чтобы враждебное, но какое-то тяжёлое, как будто она скрывала больше, чем хотела показать. Я пожал плечами, бросил сумку на полку и пошёл в тамбур. Холод там был ещё злее, но сигарета немного отвлекла. Дым смешивался с паром от дыхания, а за грязным окном мелькали чёрные поля, усыпанные первым снегом. Поезд постукивал, убаюкивая, но мысли всё равно крутились вокруг этого странного вагона. Почему он пустой? Почему никто не предупредил? Может, кассиры всех отговорили, а мне, с моим билетом через интернет, просто забыли сказать?
Вернувшись, заметил, что в вагоне и правда чуть теплее — титан делал своё дело, но до уюта было далеко. Развернул матрас, кинул сверху одеяло, решив не брать бельё у проводницы — всё равно спать в одежде. Залез на полку, укрылся тремя одеялами, но через пять минут понял, что этого мало. Холод пробирал до костей, пальцы стыли, даже нос мёрз. Достал ещё одно одеяло с багажной полки, надел куртку, поднял воротник — и всё равно зубы постукивали. Нет, так дело не пойдёт. Старуха права — без ста граммов тут не обогреешься. Слез с полки, вытащил из сумки фляжку с перцовкой и замер, соображая, где пить. На боковушке гулял сквозняк, в соседний кубрик идти — неловко, вдруг женщины не спят. Садиться к старухе? А ну как придавлю её ненароком? Или, хуже того, она решит, что я пристаю, и поднимет крик? Пришлось выбирать меньшее зло — полку женщины. Она моложе, авось не заорёт. Пригляделся к куче одеял, выбрал, как показалось, свободное место и сел. Ошибся. Что-то подо мной шевельнулось, и из-под одеял высунулась её рука.
— Простите, разбудил, — пробормотал я, чувствуя, как щёки горят, несмотря на холод. — Замёрз совсем. Можно тут у вас пять минут посидеть?
— Сидите, — тихо ответила она, и её лицо снова скрылось под одеялом.
Сидел на краю её полки, чувствуя, как холод пробирается под куртку, несмотря на четыре одеяла. Вагон постукивал на стыках рельс, титан в углу потрескивал, но тепла от него было как от свечки в метель. Пальцы дрожали, когда доставал фляжку с перцовкой. Взял со стола чей-то гранёный стакан, плеснул грамм пятьдесят — резкий запах ударил в нос, обещая хоть немного согреть. В сумке нашлась пачка галет, зашуршал обёрткой, отломил кусок. Пить без закуски — не дело. Поднял стакан, пробормотал про себя: «За тепло», — и опрокинул в себя обжигающую жидкость. Перехватило дыхание, но по телу разлилась лёгкая волна жара. Посидел, прислушиваясь к себе. Кажется, полегчало. Решил налить ещё, чтобы уж точно не мёрзнуть.
Из-под одеял снова показалась её голова. В полумраке мелькнули глаза, тёмные и блестящие, как мокрые камни. Платок сполз, открывая прядь волос, пахнущих чем-то цветочным, смешанным с вагонной сыростью.
— Можно мне тоже? — тихо спросила она, голос дрожал то ли от холода, то ли от неловкости. — Продрогла вся. А от вас теплом тянет. У меня шоколадка есть, если что.
— Конечно, — кивнул я, чувствуя, как горят щёки. — Садитесь ближе.
Она выбралась из своего кокона, подвинулась ко мне. Свитер был толстым, но не спасал — её плечи дрожали. Накрыл её своим одеялом, протянул стакан с перцовкой. Подумал и налил себе во второй, благо на столе их хватало.
— За тепло, — предложил я, чокнувшись с ней.
— За тепло, — эхом отозвалась она, но с сомнением добавила: — Хотя вряд ли тут потеплеет. Только хуже станет.
Выпили. Перцовка обожгла горло, но тут же разлилась по венам, прогоняя холод. Закусили шоколадкой — сладость перебивала резкий вкус спирта. Сидели молча, касаясь плечами под общим одеялом. Её тепло пробивалось сквозь ткань, мягкое, живое, в отличие от сырого холода вагона. Запах её волос — шампунь, духи, что-то неуловимо женское — кружил голову сильнее, чем водка. Поезд покачивался, и с каждым толчком её плечо чуть сильнее прижималось к моему.
— Ещё по одной? — предложил я, видя, как она плотнее кутается в одеяло. — Допьём, раз уж начали.
— Наливайте, — кивнула она, и в её голосе мелькнула лёгкая улыбка. — Но всю ночь я так не высижу. Ноги уже не чувствую.
Плеснул ещё по чуть-чуть, выпили снова. Шоколадка быстро кончилась, и теперь мы просто сидели, греясь друг о друга. Её дыхание стало ровнее, зубы перестали стучать. Она повернула голову, и в тусклом свете лампочки я разглядел её лицо — острые скулы, мягкие губы, глаза, которые будто что-то искали в моих.
— Потеплело, — тихо сказала она, прижимаясь чуть ближе. — Хоть немного. А то я уже устала мёрзнуть.
— От вас тоже тепло идёт, — ответил я, чувствуя, как её близость разгоняет кровь. — Может, так и просидим до утра? Вместе теплее.
Она усмехнулась, но не отодвинулась.
— Не знаю, как насчёт утра, но сейчас и правда лучше. Только спать хочется.
— Ложитесь, — предложил я, стараясь говорить ровно, хотя сердце колотилось. — А я посижу рядом. Так хоть не замёрзнете.
Она помедлила, глядя на меня, словно взвешивая. Потом кивнула и легла, подвинувшись к стенке. Я накрыл её одеялами, оставив себе одно, и сел рядом, стараясь не слишком прижиматься. Но вагон качало, и с каждым толчком её тело слегка касалось моего. Тепло её кожи, запах волос, шорох одеял — всё это начинало делать что-то странное с моим телом. Я пытался думать о чём-то нейтральном — о рельсах, о Москве, о холоде, — но её близость не давала сосредоточиться. Пульс ускорился, и я почувствовал, как в джинсах становится тесно. Чёрт, только этого не хватало. Если она заметит, будет неловко. Или хуже того — обидится.
Стараясь не шевелиться, попытался отодвинуться, но полка была узкой, и дальше двигаться было некуда. Она, будто почувствовав моё движение, прижалась ближе, её спина коснулась моего бедра. Дыхание замерло. Её тело, тёплое и мягкое под одеялом, было слишком близко, и мой член предательски отреагировал, напрягаясь всё сильнее. Поезд качнулся, и я невольно прижался к ней чуть плотнее. Она не отстранилась. Не закричала. Не повернулась с возмущением. Просто лежала, и её дыхание стало чуть глубже, как будто она тоже это почувствовала.
— Вы спите? — прошептал я, надеясь, что она не ответит.
Молчание. Только стук колёс и её ровное дыхание. Но потом она чуть шевельнулась, и я понял, что она не спит. Её рука нащупала мою ладонь под одеялом и медленно, почти нерешительно, потянула её к себе. Пальцы легли на её талию, и я замер, боясь спугнуть момент. Тепло её тела пробивалось сквозь свитер, и я почувствовал, как она слегка прогнулась, словно приглашая двигаться дальше.
Тепло её талии под пальцами было как искра в этом ледяном вагоне. Поезд постукивал, качаясь на рельсах, и с каждым толчком её тело прижималось ближе. Одеяло шуршало, скрывая нас от тусклого света лампочки в проходе. Пульс бил в висках, а джинсы становились всё теснее — её близость, запах волос, мягкость кожи под свитером сводили с ума. Пытался держать себя в руках, но её рука, всё ещё лежащая на моей, словно подталкивала: не останавливайся. Она чуть повернулась, и в темноте мелькнул блеск её глаз — не сонных, а живых, ждущих.
Потом рука потянула мою ладонь выше, к груди. Пальцы скользнули по ткани свитера, нащупав твёрдый сосок, выпирающий даже через ткань. Бюстгальтера не было. От этого открытия кровь ударила в голову, а член напрягся так, что джинсы, казалось, вот-вот треснут. Медленно сжал её грудь, чувствуя упругую мягкость, и она тихо выдохнула, прогнувшись в пояснице. Её попка прижалась к моему паху, и я невольно толкнулся вперёд, плотнее вдавливая бугор в ложбинку между её ягодицами.
— Простите, — пробормотал я, чувствуя, как горят щёки. — Это… само.
Она не ответила, но вместо того чтобы отодвинуться, чуть качнула бёдрами, словно подстраиваясь под мой ритм. Поезд помогал, раскачивая нас в такт стуку колёс. Я осмелел, провёл рукой по её груди, поглаживая сосок большим пальцем, и она издала тихий стон — едва слышный, но от этого ещё более возбуждающий. Правая рука скользнула ниже, под свитер, к горячей коже живота. Она была мягкой, чуть влажной от тепла под одеялами. Пальцы замерли у края джинсов, ожидая её реакции. Она не остановила, только глубже вздохнула, и я расстегнул пуговицу, медленно стягивая ткань вниз. Трусики были тонкими, уже влажными, и я почувствовал, как её бёдра напряглись, когда пальцы коснулись их края.
— Можно? — шепнул я, сам не веря, что спрашиваю.
Она кивнула, почти незаметно, и этого хватило. Стянул её джинсы вместе с трусиками до колен, чувствуя, как её кожа покрывается мурашками от холодного воздуха. Моя рука вернулась к её бёдрам, скользя по внутренней стороне, пока не нащупала горячую, скользкую щель. Она ахнула, когда палец вошёл внутрь, медленно, но уверенно. Её стенки сжались, тёплые и влажные, и я начал двигать пальцем, добавив второй, чувствуя, как она подаётся навстречу. Поезд качался, и её стоны сливались с его ритмом — тихие, сдержанные, но полные желания.
Пальцы скользили по свитеру, нащупывая твёрдый сосок, напряжённый под тканью. Лёгкое сжатие вызывало тихий вздох, почти растворявшийся в скрипе полки и ритмичном стуке колёс. Другая рука, укрытая одеялом, блуждала по мягкой коже бёдер, касаясь влажной, горячей щели. Каждый раз, когда палец погружался глубже, тело напротив чуть выгибалось, прижимая ягодицы к паху. Джинсы натянулись до предела, кровь пульсировала, и сдерживать нарастающий жар становилось всё труднее. Холод вагона, теснота полки, её тепло — всё смешивалось, разгоняя пульс.
Молния на джинсах расстегнулась одним движением, освобождая член — тяжёлый, горячий, готовый к действию. Он коснулся её кожи, и спина напротив дрогнула, выгнувшись сильнее, словно приглашая. Головка скользнула по мокрым складкам, задевая клитор, и дыхание сбилось, смешавшись с тихим стоном, заглушённым подушкой. Вход был горячим, тугим, обхватывающим, как мягкий бархат. Медленное погружение, сантиметр за сантиметром, сопровождалось её аханьем, пальцы вцепились в одеяло, а бёдра слегка раздвинулись, облегчая путь.
Движения начались осторожно, каждый толчок отзывался влажным теплом. Полка поскрипывала, поезд качался, задавая ритм. Запах — цветочные духи, смешанные с солоноватым потом и терпким возбуждением — заполнял воздух, вытесняя сырость вагона. Пальцы продолжали ласкать сосок, слегка сжимая, пока другая рука тёрла клитор медленными кругами. Стон, низкий и хриплый, пробился сквозь подушку. Бёдра напротив начали подмахивать, подстраиваясь под ритм, и каждый вздох усиливал жар в груди.
Темп ускорился, толчки стали глубже, влажные звуки тел смешивались со скрипом полки. Пот выступил на висках, куртка задралась, но холод растворился в её жаре. Ягодицы, мягкие и упругие, тёрлись о бёдра, усиливая возбуждение до предела. Пальцы впились в талию, удерживая, пока движения становились резче. Стоны, теперь громче, пробивались сквозь подушку, сливались с перестуком колёс. Рука скользнула под свитер, лаская вторую грудь, пока сосок послушно не затвердел под пальцами. Спина напротив прижалась ближе, волосы, пахнущие шампунем, защекотали лицо.
Угол изменился, поясница ещё чуть прогнулась, позволяя войти глубже. Реакция последовала мгновенно — стон сорвался, заглушённый рукой, но всё равно горячий, жадный. Полка скрипела громче, одеяла сползли, обнажая блестящую от пота спину. Холод пытался пробиться, но жар её тела был сильнее, обжигая кожу. Пальцы на клиторе ускорились, и дрожь пробежала по её телу, сопровождаемая сдавленным криком. Стенки сжались, пульсируя, и соки потекли по бёдрам, пропитывая одеяло. Темп замедлился, давая передышку, пока дыхание напротив не выровнялось.
— Всё в порядке? — голос хрипел, пот стекал по шее.
— Да, — шепот, мягкий, но с ноткой удовольствия. — Продолжай.
Движения возобновились, медленные, но глубокие, наслаждаясь каждым вздохом. Бёдра напротив покачивались, сливаясь в унисон с моими движениями. Ладони путешествовали по её телу, лаская настойчиво, вызывая тихие, почти жалобные стоны. Поезд качнулся, и тела прижались плотнее, ягодицы тёрлись о бёдра, кожа стала влажной, горячей. Правая рука скользила по животу, лаская кожу под свитером, левая теребила клитор, находя идеальный ритм. Спина выгнулась, волосы защекотали лицо, и стоны стали чаще, громче.
Поза изменилась, женщина повернулась на бок, нога задралась выше, открывая больше доступа. Толчки стали глубже, каждый сопровождался влажным звуком и хриплым стоном, пробивавшимся сквозь подушку. Рука скользнула к ягодицам, сжимая упругую плоть, чувствуя, как она дрожит под пальцами. Кожа, горячая и нежная, отзывалась на каждое движение. Поезд качался, усиливая ритм, и дрожь пробежала по её телу снова. Пальцы ускорили ласки на клиторе, и оргазм накрыл её волной — тело выгнулось, пальцы вцепились в матрас, стон сорвался, приглушённый, но полный удовольствия. Соки текли по бёдрам, смешиваясь с потом, пропитывая всё вокруг.
Движения не останавливались, темп нарастал, наслаждаясь её реакцией. Стоны стали отчаянными, тело дрожало, и вскоре пришёл второй оргазм— спина выгнулась дугой, стенки сжали так сильно, что дыхание перехватило. Пальцы продолжали ласкать, пока она не кончила снова, её тело содрогнулось, а соки стекали, оставляя мокрые следы. Оргазм подкатывал, горячий, неудержимый, и после нескольких глубоких толчков он накрыл с силой. Сперма выплеснулась внутрь, сопровождаемая низким стоном, пальцы впились в бёдра, оставляя следы. Стенки сжали в ответ, словно не желая отпускать, и тела замерли, тяжело дыша.
Одеяла сползли, обнажая блестящую от пота спину. Холод вагона начал пробираться, но её жар всё ещё держал. Голова повернулась, глаза, усталые, но с искрой удовольствия, мелькнули в полумраке.
— Спасибо, — шепот, мягкий, с лёгкой хрипотцой.
Я только кивнул, не находя слов. Сердце колотилось, тело гудело, а поезд всё стучал, унося нас к Москве.
Утро в вагоне наступило незаметно. Сквозь заиндевевшее окно пробивался серый свет, окрашивая плацкарт в холодные тона. Поезд всё ещё постукивал, но ритм стал медленнее, словно устал за ночь. Холод снова вцепился в кожу, пробираясь под куртку, пока я лежал, пытаясь собрать мысли. Тело женщины, всё ещё тёплое под одеялами, лежало рядом, но она уже шевелилась, натягивая джинсы. Она села, поправляя платок, и бросила быстрый взгляд — глаза усталые, но с лёгкой искрой, как будто ночь оставила в них след.
Старуха, Георгина Степановна, выбралась из своего кокона одеял с проворством, которого от неё не ждал. Её сморщенное лицо осветилось хитрой улыбкой, а глаза, подслеповатые, но цепкие, сразу прошлись по нам, словно прочитали всё, что произошло.
— Ну, голубки, согрелись, видать? — хмыкнула она, голос скрипел, как старые рельсы. — А я-то думала, вы тут околели, а вы, вона, щёки розовые, глаза блестят.
Женщина вспыхнула, опустив взгляд, и принялась теребить край одеяла. Пальцы дрожали, то ли от холода, то ли от стыда. Я кашлянул, пытаясь найти слова, но старуха не дала вставить и слова.
— Ты, девка, не тушуйся, — продолжала она, усаживаясь за стол и доставая свёрток с пирожками. — Жизнь — она такая, раз в год и палка стреляет. Только гляди, чтоб дома твой не учуял, чем ты тут грелась. Мужики, они ж носом чуют, когда баба не туда завернула. А ты, внучок, — она ткнула в меня пальцем, — не стой столбом, садись, чаю налью. Кума в дорогу заварки дала, грех не попить.
Сел напротив, чувствуя, как щёки горят. Женщина молчала, но её взгляд то и дело скользил ко мне, пока она поправляла свитер и платок. Георгина Степановна разлила чай по стаканам. Пар поднимался, смешиваясь с холодным воздухом, и на миг стало уютнее.
— Ты, девка, подумай, — старуха прищурилась, глядя на женщину. — Ночь — она для того и дана, чтоб душу отвести. Но утро приходит, и с ним жизнь обратно зовёт. Небось дома дети, муж, кастрюли. А ты тут с чужим мужиком под одеялом грелась. Не осуждаю, упаси бог, сама молодая была, знаю, как оно. Только в глаза мужу как смотреть будешь?
Женщина подняла голову, её губы дрогнули, но голос остался твёрдым.
— Не ваше дело, — тихо, но резко ответила она. — Спасибо за чай, но не лезьте. Я сама разберусь.
Старуха хохотнула, ничуть не обидевшись, и сунула мне пирожок — с аппетитным запахом капусты и теста.
— Съешь, внучок, а то вон тощий, как рельса. И не трынди, что не голодный. А ты, — она снова повернулась к женщине, — коль разберёшься, то и ладно. Только не реви потом, когда муж носом поведёт. А он поведёт, уж поверь старухе.
Женщина встала, сгребла одеяла и начала складывать их, избегая моего взгляда. Я проглотил кусок пирожка, почти не жуя, и решил, что пора в тамбур — подальше от этого разговора. Но она вдруг повернулась ко мне, пока старуха копалась в своей сумке.
— Спасибо за ночь, — шепнула она так тихо, что я едва расслышал. — Это было… неожиданно. Но не ищи меня, ладно? Я сама найду, если захочу.
— Звони, — только и успел ответить, чувствуя, как сердце ёкнуло. — Если захочешь.
Она кивнула, и её губы тронула слабая улыбка. В этот момент Георгина Степановна подняла голову, будто почуяв что-то.
— Ну всё, хватит шептаться, — буркнула она. — Ты, внучок, вали в тамбур, покури, что ли. А ты, девка, причешись, а то выглядишь, будто всю ночь под мужиком кувыркалась. Муж увидит — сразу в лобешник заедет.
Женщина фыркнула, но послушно достала из сумки зеркальце и начала приводить себя в порядок. Я схватил куртку и вышел в тамбур. Холод там был ещё злее, чем в вагоне, но сигарета помогла отвлечься. Дым смешивался с паром, а за окном мелькали серые поля, покрытые инеем. Мысли крутились вокруг неё — её тепла, её стонов, её слов о том, что найдёт меня. Хотелось верить, но в груди шевельнулась тень сомнения.
Поезд замедлялся, лениво постукивая на стыках рельс, и перрон за окном тамбура начал проявляться в утреннем тумане. Москва встречала холодом, запахом мокрого асфальта и далёким гулом вокзала. Докурил сигарету, бросив окурок на рельсы, и поднял воротник куртки. Вагон всё ещё пах сыростью и старым железом, но теперь к этому примешивался аромат заваренного чая и капустных пирожков Георгины Степановны. Вернулся в плацкарт, но решил не задерживаться — старуха ясно дала понять, что лучше выйти через соседний вагон. Схватил сумку, бросил взгляд на женщину, всё ещё возившуюся с платком у зеркальца. Её глаза стрельнули в мою сторону, но она тут же отвернулась, поправляя волосы. Кивнул ей — прощание без слов.
В соседнем вагоне было теплее, людно, пахло кофе и чьими-то бутербродами. Пассажиры толпились у выхода, шурша пакетами и переговариваясь. Вышел на перрон одним из первых, вдохнув морозный воздух, пропитанный запахом бензина и дымом от чужих сигарет. Оглянулся на наш вагон — тёмный, почти призрачный в утреннем свете. Проводница, матёрая тётка, стояла у двери, держа огромный ключ, и хитро подмигнула, будто уже была в курсе нашего способа согреться. Улыбнулся в ответ и отошёл в сторону, чтобы не мешать.
Из вагона первой показалась женщина. Платок плотно облегал голову, лицо бледное, без косметики, но всё равно красивое — острые скулы, мягкие губы, глаза, усталые, но довольные. К ней подбежали двое детей — мальчишка и девчонка, лет по десять, — прыгая и крича: «Мама, мама, ты приехала!» Они вились вокруг, хватая её за руки, а она улыбалась, но улыбка была натянутой, словно боялась выдать себя. Следом вышел мужчина с букетом роз — высокий, в тёмном пальто. Он обнял её, поцеловал в щёку и вручил цветы, громко сказав: «С днём рождения, солнышко!»
Сердце кольнуло. День рождения? Она ни словом не обмолвилась. Ночь стала её подарком — случайным, запретным, о котором никто не узнает. Вспомнился момент перед рассветом, когда, лёжа под одеялами, мы обменялись номерами. Её пальцы дрожали, пока она записывала мой номер в телефон. «Если захочу, позвоню», — шепнула она тогда, и её голос был твёрдым, несмотря на усталость. Муж что-то говорил, смеялся, а она кивала, бросая взгляды на вагон. Георгина Степановна выбралась следом, таща тележку с сумками. Её взгляд поймал женщину, и старуха трижды перекрестила воздух за её спиной, бормоча что-то себе под нос. Потом повернулась ко мне, стоящему в стороне, и подмигнула, как будто делясь секретом.
— Не тушуйся, внучок, — сказала она, подходя ближе, пока женщина с семьёй удалялась к стоянке такси. — Жизнь — как поезд: несёт, а куда — не всегда знаешь. Ты ей ночь подарил, а это, знаешь, не каждому дано. Я в молодости тоже с одним таким в поезде кувыркалась, прости господи. Дед мой, царствие небесное, до конца жизни вспоминал, как мы в товарняке грелись. И ничего, жили потом, детей растили. А вы с ней ещё свидитесь, поверь старухе. Вижу, искры между вами летят, как от титана в этом корыте.
— Откуда знаете? — усмехнулся я, но в груди шевельнулась надежда.
— Ближе к земле стала, вот и вижу, — ответила она, похлопав по плечу. — Телефон держи включённым. Позвонит она, помяни моё слово. Ты ей свой номер дал, а она не из тех, кто просто так болтает. А теперь иди, внучок, не маячь тут. И мне пора, внуки ждут.
Она подхватила тележку и зашагала к метро, расталкивая зазевавшихся пассажиров. Остался стоять, глядя, как её фигура растворяется в толпе. Женщина с семьёй уже скрылась за углом вокзала, только букет роз мелькнул напоследок. Вагон за спиной казался ещё более пустым, чем ночью. Проводница хлопнула дверью, скрываясь внутри.
Выдохнул облако пара, сунул руки в карманы, и пошёл к метро. Мысли путались: её тепло, её стоны, её слова о звонке. Хотелось верить, но в глубине ворочалось сомнение — а если это была просто ночь, мимолётная, как этот холодный вагон? Но старуха права: жизнь — как поезд. Куда-то да привезёт. Поднял воротник, спрятав подбородок от ветра, и шагнул в толпу, чувствуя, как её духи всё ещё цепляются за память.
Загрузка...