Я не стал медлить. Толчком перевернул ее на живот. Она вскрикнула от неожиданности, но не сопротивлялась. Ее спина, сильная и гибкая, плавно переходила в великолепный изгиб ягодиц – полных, округлых, упругих. Я провел ладонью по позвоночнику, вниз, к ягодичной щели, ощущая под пальцами теплую кожу. Потом рука скользнула ниже, между ее ног. Там было не просто мокро – там все текло и хлюпало от возбуждения. Горячее, липкое. Мои пальцы легко нашли выпуклый, твердый клитор. Я начал тереть его – не быстро, а методично, с нажимом, подушечкой большого пальца, описывая медленные круги. Она застонала, низко, глубоко, уткнувшись лицом в подушку спальника. Ее бедра непроизвольно задвигались, подставляя себя под мою руку.
За окном электрички мелькали заснеженные поля, переходящие в темную щетину леса. Мы с мамой молча смотрели на этот белый простор, наши рюкзаки – монстры, набитые спальниками, едой и прочей оснасткой – теснили соседей. Мама, Ольга, сидела напротив, ее пальцы нервно перебирали швы на старых лыжных перчатках. Она вся светилась азартом этих вылазок, но сегодня что-то было иначе. Может, из-за двухдневки с ночевкой? Или из-за историй о заповедном озере? Или из-за меня? Мне только стукнуло восемнадцать, и за последний год я сильно вымахал, почти на голову выше ее.
На станции “Лесная”, крошечной платформе, заваленной сугробами, мы вывалились в хрустящий холод. Мама ловко закинула рюкзак, поправила шапку, из-под которой выбились пряди темных волос с серебристой прядью у виска. “Погнали, сынок, до избушки часа три ходу, если не заплутаем,” – бросила она, уже пристегивая лыжи. Голос бодрый, но когда она протянула мне термос с чаем, наши пальцы ненадолго встретились. Ее рука в перчатке была холодной, но я почувствовал легкое напряжение, мгновенное замирание, прежде чем она быстро отдернула руку. “Держи, согреешься в пути.”
Лес поглотил нас сразу. Тишина, нарушаемая только скрипом снега под лыжами да редким стуком дятла. Я шел за ней, наблюдая, как уверенно ее спина, под тяжестью рюкзака, держит линию, как работают ноги. На подъеме она остановилась перевести дух, обернулась. Лицо раскраснелось от мороза и усилия, карие глаза блестели. “Тяжело?” – спросила она, и взгляд ее скользнул по моей фигуре, оценивающе, как будто впервые замечая ширину плеч. “Нормально,” – буркнул я, чувствуя необъяснимый прилив тепла к лицу. Она улыбнулась, что-то теплое и смущенное мелькнуло в ее взгляде, прежде чем она снова повернулась к тропе. “Тогда тронули дальше. До темноты надо успеть.”
Эти моменты – мимолетные касания при передаче кружки с чаем на привале, ее задумчивый взгляд, задержавшийся на мне, когда она думала, что я не вижу, ее чуть более громкий, чуть более нервный смех над моей неуклюжей шуткой – висели в холодном воздухе, как невидимые искры. Ничего явного. Ничего, что можно было бы описать чем-то конкретным. Но что-то изменилось в пространстве между нами, став чуть плотнее, чуть наэлектризованнее.
Избушка лесника оказалась покосившимся срубом, едва видным под шапкой снега. Внутри пахло вековой пылью, затхлостью и холодом. Мама сразу включила режим командира: “Я щели затыкать, ты – за дровишками. Быстро, Сережа, темнеет быстро!” Ее энергия была заразительной. Пока я, проваливаясь по пояс в нетронутые сугробы, собирал хворост вдалеке (все близкое уже либо растащили предыдущие любители походов и сожгли до нас, либо было завалено толстым слоем снега), она конопатила щели мхом и тряпками, сняв верхнюю одежду. В свете фонаря, когда я вернулся промокший и замерзший, я увидел ее в термобелье – плотная кофта обрисовывала полную грудь, движения под ней были уверенными и чёткими. Увидев мое состояние – снег на мне таял ручьями – она ахнула, и в ее глазах мелькнул настоящий страх. “Да ты же весь ледяной! Быстро все снимай!” Ее руки, шершавые и холодные, торопливо расстегивали молнии, стаскивая с меня мокрую куртку и свитер. Прикосновения были деловыми, но мимолетно ее пальцы коснулись моей оголенной шеи, и я вздрогнул – не от холода. Она тоже заметно смутилась, отвернувшись. “Вот, переодевайся в сухое. Быстро!”
Сижу у раскаленной “буржуйки”, жую горячую гречку с тушенкой. Мама напротив, доедает. Тишина. Только треск дров. Я чувствую ее взгляд. Не просто смотрит – изучает. Лицо ее в оранжевом свете пламени: морщинки у глаз, слегка обветренные губы, капелька пота на верхней губе. Кофта обтягивает, подчеркивая округлости. Я поднимаю глаза – и ловлю ее взгляд. Она не отводит. Глаза темные, глубокие, в них что-то… незнакомое. Теплое, но и колючее. Она вдруг улыбается, мягко, смущенно. “Люблю смотреть, когда мужчины едят,” – говорит тихо. Что-то в груди сжимается – гордость, смущение, щемящий жар. Пытаюсь улыбнуться, давясь кашей, выходит по-дурацки. Она рассмеялась – звонко, задорно, и этот смех снял напряжение, но оставил неясное послевкусие.
После ужина была настойка. Непонятного цвета в походной кружке, пахнет аптекой и тайгой. “Выпей, мне знакомые с Байкала прислали, говорили эффект просто волшебный! Закуси салом. Профилактика,” – командует она, но в голосе тревога. Она выпивает свою залпом, корчится, кашляет, заедает. Я повторяю. Жидкий огонь по пищеводу, взрыв в желудке. Кашель, слезы. Она хлопает по спине: “Жуй!”. Жгучесть сменяется томным, густым теплом, плывущим от живота к конечностям. Голова легкая, мысли вязкие, непередаваемое ощущение уюта будто навалилось со всех сторон. И правда волшебная!
Спальник один. Большой, пуховый. “Щели дуют, вдвоем теплее,” – говорит она, избегая глаз. Алкоголь и усталость гасят вопросы. Раздеваемся до белья: я – в боксерах, она – в тонких трусах и облегающей футболке. При свете фонаря видно очертания грудей без лифчика, темные круги сосков. Залезаем в спальник. Теснота невероятная. Темнота. Жар от печки и от двух тел. Запахи: дерево, мамин пот, сладковатый дух настойки. Ее спина прижата к моему боку. Чувствую каждый ее вдох, каждое движение. Алкогольный туман сгущается.
Сон накатывает волной.
Летний лес. Зелень. Пьянящий запах нагретой хвои и земли. Впереди – мелькающая спина. Женская. Загорелая. Гибкая. Обернулась – мама. Но не сейчас. Молодая? Юная? Тело… Голое. Полные, тяжелые груди с крупными, коричневыми, возбужденными сосками. Они колышутся в такт бегу. Талия плавная, переходящая в мощные, соблазнительные округлости бедер. Ниже живота – гладкого, упругого – аккуратный темный треугольник. Влажный блеск между ног. Она смеется, глаза горят вызовом, и скрывается в кустах.
Адреналин. Жар в крови. Я бегу, быстро. Настигаю у старого дуба. Она обернулась, грудь вздымается. Взгляд – чистый азарт. Хватаю за руки, прижимаю спиной к шершавой коре. Мое тело прилипает к ее спине. Чувствую под ладонями шелк кожи, упругость грудей. Чувствую жар от ее ягодиц, прижатых к моим бедрам. Чувствую свой большой член – каменный, тяжелый, пульсирующий – упирающийся в ее поясницу. Руки сами тянутся к телу. Пальцы скользят по гладкому внутреннему бедру, нащупывают влажную, пышную щель влагалища. Она вскрикивает – не от боли, от предвкушения. Выгибается, подставляя себя. Вгоняю в нее свой напряжённый член сзади, одним мощным, властным толчком, заполняя до предела. Обжигающая теснота, пульсирующие стенки сжимают меня. Она стонет – низко, протяжно, по-звериному. Начинаю трахать мать. Глубоко. Сильно. Ее ягодицы упруго отдаются под моими ударами, спина выгибается дугой. Руки мнут груди, пальцы щиплют, крутят соски. Она стонет громче, слова сливаются в сплошной поток наслаждения. Влажная вагина хлюпает с каждым движением. Она сама двигает бедрами навстречу, подмахивая, ускоряя меня. “Да! Да, Сережа! Трахни меня сильнее!”
Она кончает – резкий вскрик, ее внутренности сжимаются как судорога, выжимая из меня стон. Потом еще волна, сильнее. А мой член все стоит, горит, болит от напряжения. Вытаскиваю. Прижимаю к ее заднему входу. Она шепчет: “Нет…” Поздно. Нажимаю. Головка проваливается в тугую, невероятно горячую попку. Немного сопротивляется, но под напором и смазки сдается. Вхожу медленно, преодолевая каждую складку, чувствуя, как ее тело принимает меня. Теснота невероятная, жар обжигает. Начинаю трахать ее в зад. Медленно сначала, потом быстрее. Ее стоны меняются – глухие, хриплые, отчаянные. Она сжимает меня изнутри с невероятной силой. Чувствую, что кончаю. Выдергиваю из попы, одним резким движением вгоняю большой член обратно в ее разомкнутую, мокрую киску. Взрыв! Кончаю долго, судорожно, заливая ее изнутри горячими потоками. Она кричит, ее тело бьется в новом, сокрушительном оргазме, киска выжимает из меня последние капли. Падаем, слипшиеся, мокрые…
Просыпаюсь от судороги в икре. Абсолютная темнота. Духота спальника. Жар. И… ощущения. Настоящие. Осязаемые. Невозможные.
Я лежу на боку. Передо мной – ее спина. Моя правая рука… Засунута спереди под тонкую ткань футболки. Моя ладонь сжимает ее грудь. Полную, тяжелую, теплую. Сосок – крупный, твердый – упирается в центр ладони. Моя левая рука глубоко засунута в ее трусики. Пальцы погружены в густую, горячую влагу между ее ног. Указательный палец нащупал твердый, выступающий бугорок клитора и трет его медленными кругами. Мой собственный пульсирующий стояк – большой, каменный, болезненно напряженный – вырвался из боксеров. Голая, налитая кровью головка упирается прямо в щель между ее ягодиц, смазанных чем-то скользким – ее соком? Мои бедра… медленно, ритмично двигаются. Я трусь головкой о эту горячую щель, имитируя фрикции. Как во сне.
Она не спящая. Ее тело напряжено как струна. Я чувствую это каждой клеткой. Слышу ее дыхание – частое, прерывистое, горячее. Она лежит неподвижно, но ее ягодицы чуть-чуть, едва заметно, подаются навстречу моим инстинктивным толчкам. Терпит? Ждет? Хочет?
«Мама…» – вырывается у меня хриплый шепот. Я не убираю рук. Не прекращаю движений бедер. Голова всё ещё щумит от настойки и невероятной реальности происходящего.
Она резко поворачивается в тесноте спальника. В слабом свете, пробивающемся сквозь щели буржуйки, я вижу ее лицо. Глаза широко открыты. В них нет сна. Есть шок. Растерянность. И… что-то еще. Что-то темное, глубокое, похожее на то же безумие, что бушует во мне. Губы ее дрожат.
«Сережа… Я…» – ее шепот срывается. Она не отталкивает мои руки. Наоборот, ее бедро прижимается сильнее к моей голой, горячей коже. «Я думала… это сон…» – выдыхает она. И в ее глазах происходит щелчок. Словно последняя преграда рухнула. Что-то дикое, решительное, голодное вспыхивает в темных глубинах. Запреты испарились.
Этого было достаточно. Не сон. Она. Здесь. Сейчас. Мокрая. Готовая. Моя.
Слова были лишни. Я притянул ее лицо к себе и впился в мягкие и пряные губы. Сначала неуверенно, вопросительно. Потом – жадно, властно, с голодом, который копился неизвестно где. Ее губы ответили немедленно – горячие, припухлые, открытые. Вкус ее – чая, тушенки, горьковатой настойки и чего-то неуловимо женственного, сладковатого – сводил с ума. Моя рука под футболкой сжала ее грудь сильнее, большой палец начал яростно тереть, щипать твердый сосок. Она вскрикнула прямо в мой рот, ее тело выгнулось, прижимаясь ко мне всей грудью. Я почувствовал упругость и вес.
Спальник расстегнулся словно сам собой, давая свободу движениям. Я оторвался от ее губ, сползая вниз по ее телу. Мои губы коснулись шеи, почувствовали пульсацию вены. Сдернул с нее футболку одним резким движением. В полумраке мелькнули ее груди – зрелые, полные, тяжелые, чуть провисающие под собственной тяжестью, с широкими ареолами цвета темного шоколада и крупными, темно-коричневыми, набухшими сосками. Я впился губами в один, одновременно стаскивая с нее трусы. Она помогала мне, приподнимая бедра, сбрасывая последние преграды. Ее тело обнажилось – упругое, женственное, желанное. Мягкий, чуть округлый живот. Широкие, сильные бедра. И между них – густой, вьющийся треугольник темных волос, из-под которого выглядывали пухлые, влажные, темно-розовые половые губы, уже приоткрытые от возбуждения. Запах взрослой женщины – густой, мускусный, возбуждающий – ударил в нос.
Я не стал медлить. Толчком перевернул ее на живот. Она вскрикнула от неожиданности, но не сопротивлялась. Ее спина, сильная и гибкая, плавно переходила в великолепный изгиб ягодиц – полных, округлых, упругих. Я провел ладонью по позвоночнику, вниз, к ягодичной щели, ощущая под пальцами теплую кожу. Потом рука скользнула ниже, между ее ног. Там было не просто мокро – там все текло и хлюпало от возбуждения. Горячее, липкое. Мои пальцы легко нашли выпуклый, твердый клитор. Я начал тереть его – не быстро, а методично, с нажимом, подушечкой большого пальца, описывая медленные круги. Она застонала, низко, глубоко, уткнувшись лицом в подушку спальника. Ее бедра непроизвольно задвигались, подставляя себя под мою руку.
«Мама…» – прошептал я в ее ухо, не прекращая массировать клитор. Голос был чужим, хриплым от желания. – «Ты такая… красивая… никакая девчонка не сравнится». Я не контролировал слова. Мной двигал чистый инстинкт, разогретый сном и спиртом. Я ввел два пальца внутрь ее киски. Там было тесно, невероятно горячо, стенки пульсировали, сжимаясь вокруг моих пальцев волнами. Она вскрикнула, резко прогнувшись в пояснице, ее ягодицы напряглись. «Сережа… сынок, да… вот так… продолжай, мальчик мой» – ее голос был прерывистым, хриплым, потерянным. Я почувствовал, как ее внутренности начали ритмично сжимать мои пальцы. Она дрожала, тихо постанывая, ее влага хлынула обильнее. Я вынул пальцы, блестящие и липкие, и смазал ими головку своего буквально дымящегося члена, который пульсировал в такт сердцу.
Встал на колени за ней. Приподнял бедра, упираясь коленями в ее разведенные ноги. Увидел все: влажную, темно-розовую щель, приоткрытую, готовую. Направил толстую головку к самому входу. Ощутил ее горячее дыхание на своей коже. Без лишних слов, одним мощным, властным движением бедер, трахнул мать. Вогнал свой большой член в нее до самого основания, одним непрерывным движением, почувствовав, как горячие, тугие стенки раздвигаются, принимая меня, сжимаясь в шоке и наслаждении.
«А-А-АХ! Боже!» – ее крик оглушил в тесноте хижины. В нем смешалась боль от внезапного заполнения и дикий восторг. Она прогнулась в спине еще сильнее, подставляя себя под мои толчки, ее ягодицы напряглись. Внутри было невероятно – обжигающе горячо, тесно, пульсирующе. Ее влага обволакивала мой ствол. Я наслаждался каждым миллиметром этого ощущения. Трахал маму не сразу быстро. Сначала медленно, глубоко, вводя член полностью пока яйца не шлёпались о ее кожу, и вынимая на три четверти, давая ей привыкнуть к размеру, чувствуя каждую складку, каждое сопротивление ее внутренних мышц. Каждый толчок заставлял ее вздрагивать и тихо стонать. Мои руки впились в мягкие бока самой любимой женщины, ощущая под пальцами напряженные изгибы. Потом руки двинулись вперед, под тело, чтобы захватить тяжелые груди. Я мял их, чувствуя вес и упругость, щипал и крутил крупные соски между пальцами. Она застонала громче, ее стоны превратились в непрерывный, хриплый поток, перебиваемых ритмичными шлепками и хлюпаньем. Я видел, как напрягаются мышцы ее спины под кожей, как вздрагивают ягодицы под моими размашистыми ударами. Слышал влажный, чавкающий звук наших соединенных тел – члена, входящего в мокрое влагалище и выходящего обратно, покрытого ее смазкой.
«Да… Ох, да… Вот так… Глубже, Сережа, глубже, сыночек!» – ее крики подстегивали меня, сбрасывали последние тормоза. Я ускорил темп. Теперь я трахал ее с силой, с остервенением. Вводил большой член до упора, чувствуя, как головка упирается в самую глубь, и резко вынимал почти полностью, чтобы снова вогнать его с размаху. Мои бедра хлопали о ее ягодицы со зваонким, влажным звуком. Она кричала, ее киска сжималась вокруг меня судорожными волнами. И тут она кончила – ее тело затряслось, внутренности сжали мой член как в тисках, она завыла, вдавливая лицо в спальник. Волна ее оргазма прокатилась и по мне, но я не кончил, невероятным чудом удержавшись на грани. Член горел, был напряжен еще сильнее, чем в начале. Я чувствовал, как нарастает невыносимое давление внизу живота, но разрядка не приходила.
Я вытащил член из ее киски – он был мокрым, блестящим, покрытым смесью ее соков и моей собственной смазки, которой всегда было много. Прижал головку к ее заднему проходу – маленькому, тугому, темному колечку мышц. Она замерла, почувствовав это.
«Сережа… нет… там… нельзя, сынок…» – ее протест был слабым, больше инстинктивным шепотом. В ее голосе слышался легкий страх, но не отвращение.
«Мам… всё будет хорошо…» – прохрипел я, уже натирая головку и анус ее обильной смазкой из текущего влагалища. Я не стал ждать разрешения. Надавил. Головка уперлась в сопротивляющийся сфинктера. Я усилил нажим, одновременно двигая бедрами, ввинчиваясь. Ее мышцы сжались, пытаясь вытолкнуть меня, но под напором и смазкой сдались. Головка провалилась внутрь. Она вскрикнула – резко, но не известно, чего было больше, боли или удивления. Я замер, давая ей привыкнуть к вторжению, а себе к невероятной тесноте, к жгучему ощущению, которое буквально засасывало мой разум. Чувствовал каждую пульсацию ее тела вокруг ствола члена. Потом начал двигаться. Очень медленно. Вынимал всего на сантиметр и так же медленно вгонял обратно, глубже с каждым движением, растягивая, приучая к размеру. Ее стоны были глухими, прерывистыми, но в них уже не было боли – появились нотки шока, принятия, а потом – нарастающего, неподдельного удовольствия. Она начала тихо постанывать на вдохе. Я ускорился. Теперь движения стали увереннее, глубже. Мои руки впились в ее бедра, помогая ритму, чувствуя под пальцами напряжение мышц. Я трахал маму в задницу, ощущая невероятную плотность, жар, каждое сжатие анальных мышц. Ее стоны стали громче, переходя в сдавленные крики при особенно глубоких толчках. Чувствовал, как приближается точка невозврата. Волна оргазма поднималась из глубин. Я вытащил член из ее попы – он вышел с легким хлюпающим звуком – и без паузы, одним мощным движением, вогнал свой большой член обратно в горячую, мокрую, знакомую киску, до самого упора.
И взорвался. Оргазм накрыл с чудовищной силой. Я кончал долго, судорожно, с хриплым рыком, вбухивая в нее горячие, густые струи спермы. Каждый выброс сопровождался мощным толчком бедер, вгоняющим меня глубже. Она завизжала, ее тело затряслось в новом, сокрушительном оргазме, ее киска сжимала мой пульсирующий член судорожными волнами, выжимая последние капли. Мы замерли, слившись в одной точке, в одном безумном спазме.
Рухнули на бок, лицом к лицу. Дышали как загнанные звери – часто, прерывисто, с хрипом. Тела слипшиеся, мокрые от пота, спермы, ее соков. Я прижал ее к себе, чувствуя бешеный, хаотичный стук ее сердца у своей груди. Она обняла меня, пальцы впились в мою спину, не отпуская. Мы не говорили ни слова. Просто лежали в густом, жарком и насыщенном мраке избушки, в тишине, нарушаемой только нашим тяжелым дыханием и потрескиванием из буржуйки. Линия была не просто пересечена – она была стерта. И в этом не было ни стыда, ни сожалений. Только всепоглощающая, сладкая усталость и глубинное чувство… правильности.
Утро пробивалось сквозь щели серым светом. Я открыл глаза. Она уже смотрела на меня. Ее карие глаза были усталыми, с легкими синяками под ними, но абсолютно спокойными. Глубокими. На губах играла легкая, едва уловимая улыбка – загадочная, довольная. Ни слез, ни упреков, ни паники.
«Подъем, соня,» – ее голос был охрипшим, но теплым, с легкой хрипотцой. Она потянулась, и одеяло спальника сползло, обнажив одну грудь – полную, с темным соском. Она не стала торопиться прикрываться. – «Дорога до заповедного озера неблизкая. Надо двигаться, иначе придётся второй раз ночёвку устраивать.»
Я улыбнулся в ответ. Не говоря ни слова, потянулся к ней и поцеловал – уже не во сне, не в пьяном угаре, а на трезвую голову. Твердо. Уверенно. Ее губы ответили сразу – мягко, но с той же уверенностью, с обещанием продолжения.
Дорога до озера, а потом и домой действительно была долгой. Мы шли по зимнему лесу, отмеряя километры хрустящим снегом. Говорили мало. Обычные вещи: “осторожно, коряга”, “привал через полчаса”. Но взгляды… Взгляды, которыми мы обменивались, когда думали, что другой не видит, говорили громче слов. Они были тяжелыми, темными, полными вспоминаниями пережитой близости. Они говорили о том, что лесная избушка с согревающей настойкой стала не просто ночлегом. Она стала точкой отсчета. Началом новой, запретной, невероятно горячей главы. Я трахал маму. Она приняла это. И мы оба знали – снег вокруг растает, а это – останется с нами навсегда.
Загрузка...